В доме бабушки моей
Печка русская – медведицей.
С ярко-красною душой,
Помогает людям жить –
Хлебы печь, да щи варить,
Да за печкой и на печке
Сказки милые таить.
Ксения Некрасова
Сказка первая
Друг сердечный – таракан запечный
Как-то морозным вечером, под самое Рождество, когда покров в сиянии ранней звезды перламутрово светился и снежок под валенком поскрипывал, что твоя капустка квашена, когда дым из печной трубы высоко подымался, аж к самой луне, когда в избе все дышало чистотой и заботой праздника, свалился с печки таракан. Упал, зашиб плечико, заохал, пополз, ковыляя, в свою щель под старым комодом.
– Ох, тошно мне, горемычному-калечному, и житьё моё никудышное!
– Ишь, занудел, заканючил, да у кого ж оно лучше? – откликнулась из угла старая Метла, что весь день мела-убирала, пылью дышала, насмерть устала.
– И то верно, всем житье скверно! Уж как всё мыли, а про меня забыли,– забренчал обиженно старый Умывальник.
– А вот мне любопытно, кругом чистота-лепота, а откель взялся этот пережиток прошлого? – завелась Метла.
– Про то только Печка-матушка ведает. Она тут старше всех, она главная, её и спросим, – брякнул носиком Умывальник.
– Матушка-печка, молви словечко! – попросил Сверчок-немолчок, золотой смычок.
Печь мигнула угольком, глубоко вздохнула, пыхнула жаром да запахом щей, что томились в загнетке, и повела свои речи.
– Было то, аль не было, родимые, Бог весть. Жили мы тогда скудно-бедно: чего не хватись, за всем в люди катись. По щелям тараканы усатые, в чугуне шти небогатые. О-х-х! – Печка перевела дух. – На печи бабка глуха, у порога собачка стара. Дедок на лавке ворчит, да Танюшка-сиротка песню в уголку мурлычет.
Вот так же перед праздником весь день хлопотали, устали, притомились да рано спать свалились. Чаяли, что к первой звезде встанут, да куда там – сопят, не ворочаются. А во мне жару ещё осталось – чуть да маленько. Не углядела я, старая, как один бедовый уголек возьми и прыгни с пода на шесток да с него на пол. А там соломенная лошадка лежала – Танюшка играла да оставила. На самый хвостик малый жарок и попал, огонёк взнялся да дальше – по сухому веничку, по чисту половичку пополз. А все спят, беды не чуют. Тем же временем над самыми полатями из щели выполз Таракашечка малой. Усиками пошевелил – горячо дело, пропадут все, и он заодно. И хоть дрожал-боялся, да решился Таракашечка на крайнее. Танюшка на полатях спала, веснушки на носу да пшеничны косички, дышала сладко так, тихо. Ну вот Таракашка лапочки сложил, оторвался со стены и прямо ей на нос угодил. Она чихнула – да проснулась. Глядь – ещё чуток и сгорели бы! Побудила всех – затушили огонь.
Так Тараканишко запечный всех спас. Эту заслугу ему попомнили и сильно не притесняли с тех пор.
Сказка вторая
Сверчок-немолчок, золотой смычок
Вздохнула Печка, так что облачко пепельное взнялось и растаяло в вечерней тишине, и повела новую сказку.
– Пришла деду Анисиму пора помирать. А все в поле, страда. Один лежит на печи, охает, угольки считает – сколь жить осталось. Мало выходит.
Откель ни возьмись – Сверчок-немолчок, золотой смычок.
– Ты чего, дедушка, никак Богу душу отдать собираешься?
– К тому, верно, идет. И то, пожил малость. Девяносто годов мне, пора и честь знать.
– Как же мы без тебя? Кто Танюшке валенки подошьёт, лапотки сплетёт да сказку скажет?
– Ой, родимой, помрёшь – все найдутся: и сказочники, и лапотники.
–Да ведь ты, дедушка, моего золотого смычка не слыхал, верно?
– Век живу – всё слыхал, и твой скрип запечный тоже.
– Э-э, нет, золотой смычок мне совсем недавно полевая мышь подарила, и звук его волшебный больных да опечаленных на ноги ставит.
– Смычок-то твой, небось, соломинка сухая с поля? – вздохнул дед.
– Да ты не сомневайся во мне, а послушай.
– Ну играй, божья козявочка. Помирать, так с музыкой.
Сверчок-немолчок – прыг на шесток, золотой смычок поднял тонкой лапкой и заиграл. И слышится деду: то ли колосья золотые звенят от ветру, то ли лучи закатные в колокольчиках запутались и колышут их, то ль малиновка крылышками зарю расплескала – и растеклась алая заря дивной музыкой. И чует дедушка: музыка эта словно бы по жилам его потекла, наполнила их теплой силой, обняла за плечи – и золотым светом избу озарила. Приподнялся дед.
– А и вправду, музыка твоя как вода живая, – согласился дед со Сверчком и поклонился малой козявочке. А тот в усики улыбнулся и ответил:
– Да ведь смычок мой – соломинка полевая, ветер в ней звучит вольный, и колокольчики звончатые, и тихий сон зари отзывается.
Покачал дед кудлатой головой:
– Так, стало быть, поживем еще! – и пошел по воду.
Сказка третья
Танюшка на острове
Танюшка в речке с мостков бельишко полоскала, наклонилась низко и – кувырк! – в речку упала. А взрослых рядом не было, чтобы помочь.
Течение у речки скорое, подхватило Танюшку и понесло. А она не пужается, уцепилась за досочку лёгкую поверху и её несёт, как на плоту. Быстро несёт, к берегу не управить, надо на помощь звать.
Голосок у Танюшки слабенькой, далеко не слыхать. Отчаялась малая, не знает, как выбраться. И вынесло её к острову зелёному безлюдному. Уцепилась она за прибрежный тальник, подтянулась, пригребла к берегу. Выползла Танюшка мокрёшенька. Надо сушиться, костёр разводить.
Глядь – с камышей стрекозы большие, глазастые к ней летят:
– Горемычная, чем помочь?
Так и так, говорит.
Только ветерок подняли вихревой крыльицами – и исчезли, как не было.
Стала Танюшка сухие травинки, веточки собирать для костра, бересты с берёзок прибрежных сняла – а огня нет.
Вдруг – вихрем – туча стрекозья! И несут чего-то, малой горшочек с петелькой подцепили лапками – и несут. Тихонечко спустили его на землю – а в горшочке том уголёк алый с печки. Обрадовалась Танюшка, разожгла костёр и обсушилась.
Повеселела она, да вот как выбраться с острова и до дому добраться – далеко унесло ее течением.
Тут из-под корня камышового мышь вышмыгнула.
– А ты в ямку угольков из костерка положи да водицы туда плесни – такой дым большой кверху подымется – тебя по дыму враз найдут! Видит девочка – мышь дело говорит. Всё так и сделала. Поднялся дым столбом к чистому небу, понесло дым в сторону родимого дома, увидел дымок дедушка Анисим – поехал ведь на телеге Танюшку искать-вызволять.
Видит: стоит, горемычная, на острове и веткой ивовой ему машет. Дед на что старой, а сметливой: подрубил берёзу длинную береговую да мостик к Танюшке и перекинул. Та по нём и перебралась к спасителю. Только стрекозы её и видели! Скоро уж дома была, простоквашу ела да родным о своём злоключении рассказывала.
А Матушка-Печка всё слушала да вздыхала.
Сказка четвертая
Как Танюшка и Сверчок-немолчок щи варили
Раным-ранёшенько вставала Танюшка, как родна матушка прежде учила. Пшеничны косички расплетет, расчешет, опять в косу их, под платочек уберёт да мать вспомянет: «Моя ли ты родимая, свеча неугасимая: горела – да растаяла, любила – да оставила». С тем словом уже по избе и хлопочет – да так, словно руки матушкины помогают ей. Обронит ли чашку (сон ведь ещё одном глазу маячит, уходить не хочет), глядишь – чашка-то цела, словно кто её у полу рукою поймал. Споткнётся ли о веничек – а тут её кто-то под локоток мяконько так и удержит.
Нечего делать – пришлось Танюшке всему после успенья матушки у Печки учиться. Та бела-добра никогда не спит, дом бережёт, разве что глубокой ночью задремлет. А всё отдает тепло своё, даже если последний уголёк в ней погас.
Дед с бабкой за хворостом в недальний лесок ушли, а Танюшка уже своё проворит: капустки квашеной из подпола, из кадушки кленовой, достала, ключевой водой промыла, дабы лишнюю кислинку снять и малость сахаром окропила – тоже, чтоб скулу набок от кислоты не воротило.
Пост ведь – шти без убоины, значит, надо сыту набирать грибами сушёными да капустным уваром. Коренья с грибами отваривать, капустку с лучком упаривать. Танюшка косу луковую сняла со стены в чулане, выбрала сухую золотую луковицу. Так-то.
Полезла малая в погреб за репой да за картошкой – а там из тьмы погребной кто-то неведомый горящими глазами глядит, не перемигнёт. Струхнула Танюшка да вон наверх подалась. Отдышалась от страху, а что делать, как овощи-коренья доставать? Дома никого, только Метла ворчливая да Умывальник бренчливый, а из тех, кто поживее – Таракашечка малой да Сверчок-немолчок, золотой смычок.
– Сверчушка-братушка, ты тут?
Вылез Сверчок-немолчок из-за печки, смычок оправил:
– Звала, Танюшка?
– Братушка Сверчок, там, в подполе кто-то страшный сидит, глаза огнём горят.
– Испужалась, родимая? Не иначе домовой-соседко даёт о себе знать, голоден, вот и зыркает. А так он ничего, смирнай.
– Чем же покормить его, чтобы он не таращил глазюки-то?
– Да вот щец-то сваришь – и поставь ему в плошке. Уж он в полное довольство придёт.
– А коли не угожу?
– Стараться будем.
Вот и стал Сверчок-немолчок помогать Танюшке: то золоты одёжи с лука снимает, а то сушёны грибы замачивает. Упарились оба: хлопотно дело. Однако ж и матушка-Печка пособляет: квашеную капустку порубленную с морковью и репой тушит-томит, коренья с грибами отваривает… Щаной дух-то по избе поплыл да густеть стал – хоть ложкой его ешь.
– Готово ли? – Сверчок спрашивает.
– Пущай ещё потомится, густей да наваристей станет…
Уже и бабка стара и дедушка Анисим вернулись, дровишек лесных да хворосту воз привезли, зашли в избу – не надивятся: какие щи духовитые удались! Однако тож не хотят домового-соседку обидеть – ему первому плошку налили: угостись, чуда неведома! Плошечку в погреб спустили, поставили.
Наутро проверили – чиста плошка-то! Угодили-таки домовому-соседушке! Больше он их понапрасну не тревожил: так только, погудит в трубе зимним временем, порой веничек уронит, мышей под полом всполошит…
А ежели опять глаза горящие в темноте покажет – так разуважат его как-нито, свой ведь.
